Здравы буди, люди добрыя 
Простите, заработался чутка. Нынче Макс позвонил и отчитал слегка за то, что про хороших людей, что на этот форум заглядывают, совсем позабыл. Каюсь. Действительно было некогда. Тружусь в поте лица своего, и до полного очугунения (или окаменения, нужное подчеркнуть) задницы. Бьюсь над продолжением "Ночи Сварога" и почти добился уже. А в оправдание за долгое отсутствие, как и обещал, выкладываю на Ваш строгий (но справедливый) суд начало новый вирши своей, о житье славного мужичка Добрыни. Материал ещё не "вылизан", но надеюсь, что до смерти за то не засудите. Хотелось бы мнение Ваше знать и прочия критические замечания. А то глаз "замылился" и ляпы возможные могу пропустить.
Хоть кусочек и небольшой, но начало - оно начало и есть... С уважением, ogo.
© Все права защищены. Использование текста или отдельных его отрывков без согласия правообладателя преследуются по закону.
Олег Гончаров.©
ГОСУДАРЕВ МУЖ.©
Исторический сериал.
«Народ без преданий, как ветер в траве…»
Пит Летящий-Конь, Властелин Легенд
Книга первая.
БОЖИЙ БАЛОВЕНЬ.©
«Мысль изреченная есть ложь…»
Ф. Тютчев
«Сказка ложь, да в ней намек…»
А. Пушкин
«Суета сует, одна суета… се человек…»
Екклесиаст
Пролог.
Плывёт будто лодочка перо точёное по пергаму. Чернотой, словно рана рваная, след от пера по коже тянется. Извивается, в узор закручивается и складывается замысловато в странные знаки. Эти знаки в строку сбиваются и ложатся на лист ровнехонько под ловкими пальцами молодого писца.
Старается парень, язык на сторону высунул, да пыхтит натужно после каждой строки. Мало в келейке монастырской света, лишь оконце под самым потолком, да лучина трескучая, оттого паренек левый глаз щурит.
Перо правой рукой держит с нежностью, а левую ладошкой на стол положил. На столе чернильница да горшочек с песком, а за ними ножик вострый в столешню воткнут. Не любит его парень. Не нравиться ему тем ножом по коже скрести, написанное сдирая.
А спереди, доска вощенная, закорючками исписанная, и листы большие в пополам сложенные, подставкой для руки придавлены. Не простые листы — пергамные. Каждый лист — ягненок подсосный от матки взятый. Кожа у животинки тонкая, только такая на пергамный лист и нужна. Выделка у листа мудреная, большого ума требует, да еще если дорогу посчитать, да навар купеческий, то каждый листок в такую цену обходится, что лучше и не думать.
Потому и старается парень, ибо уже не единожды дран был за то, что, ошибки и пятна чернильные сдирая, не одну пергаму до дыр затер. А рука у игумена тяжелая, да и перед братией совестно срам заголять. Не сильно нравится парню драным ходить, вот и тужится, изо всех дристён, чтобы кляксу не посадить, да с вощеной доски все правильно списать.
Закончил лист. Перо в чернильницу сунул, подставку резную в сторонку отложил, прочитал внимательно, с доской сверил, потом песочком пергаму присыпал и осторожно на дальний край столешни передвинул. Лишь после этого вздохнул и перекрестился на маленькую иконку в углу кельи:
— Слава тебе, Господи. Слава тебе, Милостивый.
Потом из-за стола встал, потянулся до хруста в косточках, шеей покрутил, да руками посучил, словно борясь с кем-то. За этим постыдным занятием его игумен и застал.
— Что за кривляния ты тут устраиваешь? — сказал строго. — Или вновь тебе враг лукавый покоя не дает?
— Прости, отче, — приклонил паренёк колени.
— Господь простит, — сказал игумен. — Готов лист? А то князь уж спрашивал.
— Сушится, — ответил малый, не поднимая головы.
— Вот и слава тебе, Господи, — осенил отрока крестным знамением игумен.
Подумал немного и добавил:
— Чтобы плоть свою буйную смирить, ты ныне еще одну доску перепишешь. Вот держи-ка, — протянул парню новую вощанку, — Помогай тебе Иисусе Христе, — благословил паренька, руку, ладаном пропахшую, ему под нос для поцелуя сунул и ушел.
— Эх… — хотел ругнуться парень, но спохватился. — Прости меня, Господи, прости меня грешного, — прошептал поспешно.
С колен встал, доску к светцу поднес, прочитал, старательно выговаривая каждое слово, и на стол положил. Сам на лавку сел, вощанку поправил, чтобы лучше ее видно было, лист пергамный ладонями огладил, да подставочкой придавил, перо в чернильницу отряхнул, к глазам поближе поднес — вроде вострое еще. Нагнулся и вывел на пергаме усердно:
— В год 6466…
Часть первая.
В год 6466.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Киев встретил меня настороженно. В обычно шумном и многолюдном городе теперь было непривычно тихо и скорбно, только на Почайне, в христианской церкви надтреснуто позвякивал недавно привезенный из Царьграда колокол, да над Горой кружило, радостно горлопаня, воронье. Где-то в Козарах по-волчьи — надсадно и обреченно — завыла собака. Конь рванулся, словно и вправду почуял лесных разбойников, и пришлось натянуть повод, чтобы удержать его на месте.
— Тише, Серко. Тише, — похлопал я его по шее. — Ну, чего ты? Неужто псины испугался?
Серко в ответ фыркнул, и неохотно поплелся дальше, стараясь не слишком беспокоить слежавшуюся дорожную пыль.
Ехать по безлюдному посаду было жутковато. Из-за высоких заборов подворий не доносилось ни звука и казалось, что я попал в город мертвецов, в Навь, в царство Кощеево. Для полного сходства не хватало лишь человечьих скелетов, да конских костей.
— А может, ведуны были правы? Из-за нее все. Проглядел я, а она вместе с попами ромейскими принесла из Царя-города Зло неминучее. Оттого в Киеве пал и разор?.. Вздор! Я же все время рядом был. Я бы почуял… — гнал я от себя мысли дурные, но где-то на самом донце души копошились червиво сомнения и смута.
Нужно было Гостомысла слушать? Корогод мне внушал, а я зря противился? Вернулся бы к отцу, в ноги бухнулся…
— Он простит… он родитель твой, — гнусавил мне в самое ухо Звенемир.
Помирились бы и по варягам… чтобы и следа от них не осталось?
Только помнил я, как мне в ту темную ночь пригрезилось, чем моя неправая победа обернуться должна. А от воспоминаний о грядущем душе зябко становится. Я потому и выбрал свой путь и свернуть мне с него не дадено, иначе не дороже обкусанного рЕзана* слово мое.
* Резан — примерно 1,36 г. серебра. Обычно представлял собой обрезок восточной или Византийской монеты. Самая мелкая денежная единица Руси X-XI в.
— Ты погоди на седло-то ссать, — сказал себе упрямо. — Вначале разберись, что к чему, а уж потом и порты снять можно.
Первого человека я заметил у самого спуска от княжьего града. Седой старик с обвислыми усами и выцветшими за долгие годы глазами, сидел на завалинке, возле высокого тына и грелся на жарком солнышке.
Я остановил коня, снял подшеломник, кивнул непокрытой головой и почтительно сказал:
— Здрав будь, дедушка. Что тут у вас стряслось?
Он взглянул на меня равнодушно, вытер рукавом сорочицы слезящиеся глаза и выдохнул всего одно слово, от которого у меня по спине пробежали мурашки:
— Мор.
Ворота Киевского града были накрепко заперты. Я невольно поежился — уж больно это напоминало мои недавние видения у Алатырь-камушка. Только дождя не было, да и я пришел сюда не как захватчик.
Спешился, огладил коника по мягкому храпу, и стукнул ножнами меча в маренный дуб, окованный чуть тронутым ржею железом.
— Эй! Есть кто живой?!
Никакого ответа.
Я постучал сильнее.
— Что их там, всех мором прибило? — оглянулся я на коня, словно он мне ответить мог.
Но тот лишь вздохнул горестно, тряхнул сбруей да обмахнулся хвостом от надоедливой мухи.
Наконец, над головой скрипнули давно немазаные салом петли, в башенке над воротами отворилась ставня бойницы, и наружу выглянул молодой воин в измятом, но начищенном до блеска шишаке.
— Чё надо? — спросил он и зевнул, прикрыв рот кольчужной рукавицей.
— Хозяева дома? — спросил я.
— Княгиня не велела беспокоить. Мора опасается, так что иди отсель, а то стрелу пущу, — ответил воин незлобиво.
— А Святослав?
— Каган дружину к Ирпеню увел, чтоб князька Древлянского уму разуму поучить, — и стражник начал прилаживать ставню на место.
— Погоди! — окликнул я его.
— Чего еще?
— Ты меня не признал, что ли?
Он еще раз оглядел меня с ног до головы и пожал плечами.
— Не-а… Нас княгиня всего три седмицы тому в ополчение из Ольговичей призвала, так что я тутошних не сильно различаю.
— Из Ольговичей? — в сердце ржавой иглой кольнуло и отпустило. — Тебя как звать-то?
— А тебе на кой?
— Надо, если спрашиваю, — сказал я.
— Твердятой батяня прозвал, пусть ему ласково будет в Светлом Ирие, — ответил ратник и, вдруг, совсем по-детски шмыгнул носом.
Хотел утереться, да вспомнил, что железа на руке...
А мне словно ножом по глазам полоснуло — зарево над теремком, злой огонь языками жадными небо лижет, человек на крестовине расчаленный. Больно ему. Так больно, что я бы не выдюжил. Терпит он эту боль, да прощения за обидчиков своих у Бога ромейского просит.
Я на земле куклой изломанной валяюсь, а в спину мне камешек меж лопаток впился, колется, лежать неудобно…
Вот незадача — измяли меня тогда изрядно, а мне лишь этот камешек помнится. Да еще, как пастью клыкастой Семаргл Переплут мне в самое лицо щерится, и язычакой раздвоенной душу мою ощупывает — не пора ли в Сваргу? И кто-то мычит сдавленно рядышком. Я голову с трудом повернул — мальчонка-пастушок с ног до головы вервьем опутан, кляп у него во рту, а в глазах ужас такой, что до сих пор оторопь берет…
— Твердята! — я даже ногой притопнул. — Экий из тебя увалень получился!
Стражник смутился, потом — видимо вспомнив, что он на посту и теряться ему негоже — вгляделся в меня строго… и так взглянул и с другого краю… наконец, хлопнул себя кольчужной рукавицей по шишаку и расплылся в белозубой улыбке.
— …Добрыня… Нискинич?!
— А говоришь, что тутошних не различаешь, — улыбнулся я.
— Так ведь…
— Да, ладно… — отмахнулся я от него. — Сопли-то подбери.
— Ох! — Твердята поспешно утер нос полой алого плаща и разлыбился еще радостней. — Будь здрав!
— Буду, — согласился я. — Так теперь-то пропустишь?
— Ласки прошу, Нискинич, — улыбка сошла с его лица, — старшой не велел никого… чтобы птица даже…
— И кто ж за старшего у тебя?
— Вроде… Претичем его звали… он вроде, боярин головной…
— Передай ему, что Добрын приехал с делом важным.
— Ладно, — сказал малец, помялся немного и спросил: — Что там батюшка твой? Может, как без сечи обойдется?
— Может, и обойдется, — сказал я, настырно веря в свои слова. — Мне бы скорее нужно. Ты уж поторопись. А мы с тобой потом повидаемся да лясы поточим.
— Ага, — кивнул стражник и закрыл бойницу.
— Вот ведь какой ратник из пастушонка вышел, — сказал я коню, а потом добавил: — А оно ему надо?
...................
